Рядовой Своффорд (Гилленхол) попадает на первую иракскую войну, где все, как в кино, и не дают пострелять. Невероятно красивый, невероятно экзистенциальный фильм режиссера «Красоты по-американски» про скуку на поле боя — с цитатами из Камю и проч.
Драма, Военный |
16+ |
Сэм Мендес |
27 октября 2005 |
19 января 2006 |
2 часа 3 минуты |
В далеком 1989-м, слушая как похожий на рака усатый cержант почти слово в слово тарабанит хрестоматийный сержантский монолог из «Цельнометалической оболочки», новобранец Своффорд (Джейк Гилленхол) как положено тянется в струнку, вопит «cэр-да-cэр» и, кажется, как и мы, не понимает, в чем тут дело – Кубрик так все точно угадал про сержантов или всем сержантам вместо учебных фильмов теперь показывают Кубрика. Cержант в итоге дает ему по лбу – но дальше герою в основном везет. За спокойный взгляд его определяют в снайперы; дают напарника (Питер Сарсгаард), так похожего на него повадками, что полфильма подозреваешь в нем галлюцинацию. Саддам нападает на Кувейт, и Своффорд полгода сторожит саудовские нефтяные вышки: играет в потемкинский футбол в противогазе перед съемочной группой CNN и волнуется, что любимая девушка его не дождется (хотя, что волноваться – понятное дело, не дождется). Он попадает и на настоящую войну, но та оказывается какой-то апокалиптической скукой – с черными песками, залитым нефтью небом и постоянно отсутствующим по какой-то причинепротивником. Просто кого-нибудь убить – чтоб как в книжке Камю «Посторонний», которую герой читает в учебке, «постучать в дверь несчастья короткими ударами выстрелов» – даже это на этой войне оказывается большой проблемой.
Пока американцы заняты сиюминутными вещами, англичанин Мендес с упорством, достойным, быть может, лучшего применения, снимает новую американскую классику. В каждом следующем фильме делая шаг не вперед, а в сторону, он уверенно теряет былых почитателей и вместе c тем рисует совершенно кубриковский по смелости маршрут: его короткая фильмография уже сейчас выглядит архипелагом из фильмов-островов — равноудаленных друг от друга и очень разных по топографии (мелодрама, самурайско-гангстерская драма, военный фильм, дальше будет видимо мюзикл), объдиненных разве что удивительной прозрачностью воздуха над ними, и не сразу очевидным сходством в выражении лиц населяющих их людей. На «Морпехах» можно долго ломать глаза, выискивая Мендеса в зернистой, засвеченной, совсем не мендесовской картинке, но в итоге он сам найдет вас: когда герой, встретив в пустыне толпу мертвецов, начнет вглядываться в их лица – так пресловутый Рикки Фиц заглядывал в глаза мертвому Кевину Cпейси в финале «Красоты по-американски». И пусть про этот пытливый, заинтересованный взгляд все не до конца еще понятно – у нас еще есть время: как и Кубрик, Мендес производит впечателение человека с планом работ на полвека вперед, и как Кубрика его лучше всего воспринимать в ретроспективе.
Как Кубрик он врядли дождется прижизненной благодарности: «Морпехов» в Америке – как вобщем и везде – встретили даже хуже, чем второй мендесовский фильм «Проклятый путь». Ожидавшиеся как первое серьезное высказвание о первой иракской компании (тем более, что выходили аккурат к завершению второй) они вызвали по итогам вполне законное раздражение: люди ждали серьезного разговора, а получили луч солнца, бьющий через пластиковую бутыль минералки и улыбочку артиста Гилленхола, который даром что весь фильм что-то говорит за кадром, главное явно оставляет при себе. За эту улыбочку, за общую театральность – кусок про «Бурю с пустыне» вообще снят в закрытом помещении и расцветкой похож на конец «Догвилля» – Мендеса конечно ругали эстетом, звучало в его адрес и страшное слово «амбивалентный», и если англичанин осознанно целит в кубрики, он должен сейчас бить в ладоши – Кубрика всю жизнь клеймили как-раз за амбивалетность.
Справедливости ради, кино и правда амбивалентное. И в начале, правда, возникает чувство, что человек взялся не за свою работу, что война все-таки не для Мендеса с его волшебными стеклышками, крикетными клюшками и культурным багажом. Cержант из Кубрика, «пойду долиной смертной тени», десантный взвод глядит копполовский «Апокалипсис», подпевая в известном месте Вагнеру, прячется в карман камуфляжной куртки томик Камю (наряду с «Иллиадой» и «Гамлетом» обширно цитируемого в первоисточнике «Морпехов» – мемуарах реального кувейтского ветерана, а впоследствии учителя литературы Энтони Своффорда). Перебор по части культурных ссылок сперва раздражает невыносимо – и нужно время, чтоб понять: это не режиссер драппирует свое гражданское брюшко цитатками из релевантных произведений, это время такое, когда реальность питается вымыслом, войны кроятся по мотивам антивоенной киноклассики, а люди живут, будто смотрят кино про свою жизнь. Главное в «Морпехах» как-раз это чувство не просто ненастоящей, но вдобавок еще небрежно, бездарно, совсем неинтересно сконструированной реальности, с которой вброшенный в нее человек может бороться лишь одним способом – улыбнувшись ей кривой, гилленхоловской улыбкой и принципиально отказавашись ее осмыслять.
Мендес так влюблен в свои собственные каноны, что они местами работаю против него. Так «Морпехи» имеют в конце минут пять совершенно лишнего времени – нужных лишь затем, чтоб закрыть фильм теми же словами, с которых он начинался (принцип, свято и не вполне понятно зачем соблюдаемый во всех мендесовских работах). На самом деле фильм заканчивается раньше – когда снайпер вскидывает винтовку вверх и, прицелившись в ему одному видимую звезду, жмет на курок – и этим выстрелом в ночное небо расписывается за себя и за того парня; за всех, кто живет, будто глядит кино про себя, и тромбует самый сложный жизненный опыт в простое английское слово – которым завершил свою многоумную творческую деятельность упоминаемый тут теперь уже точно в последний раз Кубрик, и которое прекрасно суммирует впечатление от мендесовского фильма, когда спустя 2 часа выходишь с него на свежий воздух. Fuck.